Неточные совпадения
Смутное сознание той ясности, в которую были приведены его дела, смутное воспоминание о
дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным человеком, и, главное, ожидание свидания — всё соединялось в общее впечатление радостного чувства жизни. Чувство это было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее в
руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз всею грудью.
He мысля гордый свет забавить,
Вниманье
дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть —
рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Она полагала, что в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих господ и имеющей на
руках столько сундуков со всяким добром,
дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее в доме нет ни кумовьев, ни сватов и что за барское добро она никому потачки не дает.
— Ну, полно, — шепнул Аркадий и пожал украдкой своему другу
руку. — Но никакая
дружба долго не выдержит таких столкновений.
— Налить еще чаю? — спрашивала Елена, она сидела обычно с книжкой в
руке, не вмешиваясь в лирические речи мужа, быстро перелистывая страницы, двигая бровями. Читала она французские романы, сборники «Шиповника», «Фиорды», восхищалась скандинавской литературой. Клим Иванович Самгин не заметил, как у него с нею образовались отношения легкой
дружбы, которая, не налагая никаких неприятных обязательств, не угрожала принять характер отношений более интимных и ответственных.
— Вы хотите, чтоб я не спала всю ночь? — перебила она, удерживая его за
руку и сажая на стул. — Хотите уйти, не сказав, что это… было, что я теперь, что я… буду. Пожалейте, Андрей Иваныч: кто же мне скажет? Кто накажет меня, если я стою, или… кто простит? — прибавила она и взглянула на него с такой нежной
дружбой, что он бросил шляпу и чуть сам не бросился пред ней на колени.
Она улыбнулась ему, протянула
руку, дала милые права
дружбы над собой — и тут же при нем падала в отчаянии под тяжестью удара, поразившего ее так быстро и неожиданно, как молния.
— У меня ничего нет, кроме
дружбы к тебе, — сказала потом, протягивая ему
руку, — я не осуждаю тебя — и не могу; я знаю теперь, как ошибаются…
— Я, может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как брат с сестрой, а теперь… я не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув
рукой, — уезжайте! Да окажите
дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай, если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и
дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на
руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с книгой, — да и о чем говорят!
Между тем недавнее знакомство между Иваном Петровичем Берестовым и Григорьем Ивановичем Муромским более и более укреплялось и вскоре превратилось в
дружбу, вот по каким обстоятельствам: Муромский нередко думал о том, что по смерти Ивана Петровича все его имение перейдет в
руки Алексею Ивановичу; что в таком случае Алексей Иванович будет один из самых богатых помещиков той губернии и что нет ему никакой причины не жениться на Лизе.
Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких… и у креста стояли одни женщины, и у кровавой гильотины является — то Люсиль Демулен, эта Офелия революции, бродящая возле топора, ожидая свой черед, то Ж. Санд, подающая на эшафоте
руку участия и
дружбы фанатическому юноше Алибо.
Между рекомендательными письмами, которые мне дал мой отец, когда я ехал в Петербург, было одно, которое я десять раз брал в
руки, перевертывал и прятал опять в стол, откладывая визит свой до другого дня. Письмо это было к семидесятилетней знатной, богатой даме;
дружба ее с моим отцом шла с незапамятных времен; он познакомился с ней, когда она была при дворе Екатерины II, потом они встретились в Париже, вместе ездили туда и сюда, наконец оба приехали домой на отдых, лет тридцать тому назад.
Любовь Грановского к ней была тихая, кроткая
дружба, больше глубокая и нежная, чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое царило в их молодом доме. Душе было хорошо видеть иной раз возле Грановского, поглощенного своими занятиями, его высокую, гнущуюся, как ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них, думал о тех ясных и целомудренных семьях первых протестантов, которые безбоязненно пели гонимые псалмы, готовые
рука в
руку спокойно и твердо идти перед инквизитора.
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей
рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).] в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой груди, крик боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам
руку на забвение прошедшего и на будущую
дружбу — как будто она была виновата!
— Эх, хлопцы! гулял бы, да в ночь эту срок молодцу! Эй, братцы! — сказал он, хлопнув по
рукам их, — эй, не выдайте! не поспите одной ночи, век не забуду вашей
дружбы!
Моя
дружба с Иваном всё росла; бабушка от восхода солнца до поздней ночи была занята работой по дому, и я почти весь день вертелся около Цыганка. Он всё так же подставлял под розги
руку свою, когда дедушка сек меня, а на другой день, показывая опухшие пальцы, жаловался мне...
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком такая
дружба завелась — водой не разольешь.
Рука руку моет… А что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла, что не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них и дивлюсь про себя: вот до чего привел Господь дожить. Не глядели бы глаза.
Два часа после прощания с Натальей Дмитриевной принесли мне, добрый друг Нарышкин, твое письмо от 30 августа. Оно было прочтено с кафедры всей колонии, и, все вместе со мной благодарят тебя за
дружбу. Будь уверен, что никто не минует Высокого. Лишь бы тронуться с места, а там все в наших
руках.
Миша застал здесь, кроме нас, старожилов ялуторовских, Свистуновых и Наталью Дмитриевну, которую вы не можете отыскать. Она читала вместе со мной ваше письмо и, вероятно, скоро лично будет вам отвечать и благодарить по-своему за все, что вы об ней мне говорите, может быть, не подозревая, что оно ей прямо попало в
руки. — Словом, эта женщина сделала нам такой подарок, который я называю подвигом
дружбы. Не знаю, как ее благодарить, хоть она уверяет, что поездка в Сибирь для нее подарок, а не для нас.
Давно должна была дойти до вас моя искренняя признательность за ваше дружеское воспоминание. Будьте вполне убеждены, что я умею чувствовать вашу
дружбу. Пожмите
руку доброй княгине. Распространяться нет времени — Ермаков, который везет эти строки к Михаиле, спешит.
Дружбе венок бескорыстный
Женскою, слабой
рукою...
— Я сделала все, — начала она, разводя
руками, — что предписывала мне
дружба; а вы поступайте, как хотите и как знаете.
Не знаю, может быть, я думала, что, научившись всему, что он знал, буду достойнее его
дружбы, Я бросилась к первой полке; не думая, не останавливаясь, схватила в
руки первый попавшийся запыленный, старый том и, краснея, бледнея, дрожа от волнения и страха, утащила к себе краденую книгу, решившись прочесть ее ночью, у ночника, когда заснет матушка.
Прежде всего, впрочем, должно объяснить, что рядом с губернатором по правую
руку сидел один старикашка, генерал фон Вейден, ничтожное, мизерное существо: он обыкновенно стращал уездных чиновников своей
дружбой с губернатором, перед которым, в свою очередь, унижался до подлости, и теперь с сокрушенным сердцем приехал проводить своего друга и благодетеля.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о
дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся
рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
— Друг! друг! истинный друг! — говорил Адуев со слезами на глазах. — За сто шестьдесят верст прискакать, чтоб сказать прости! О, есть
дружба в мире! навек, не правда ли? — говорил пылко Александр, стискивая
руку друга и наскакивая на него.
— Он презрительно махнул
рукой и начал читать: «Любить не тою фальшивою, робкою
дружбою, которая живет в наших раззолоченных палатах, которая не устоит перед горстью золота, которая боится двусмысленного слова, но тою могучею
дружбою, которая отдает кровь за кровь, которая докажет себя в битве и кровопролитии, при громе пушек, под ревом бурь, когда друзья лобзаются прокопченными порохом устами, обнимаются окровавленными объятиями…
Но из всех этих лиц не много было мне знакомых, да и с теми знакомство ограничивалось кивком головы и словами: «Здравствуйте, Иртеньев!» Вокруг же меня жали друг другу
руки, толкались, слова
дружбы, улыбки, приязни, шуточки сыпались со всех сторон.
Андрей Антонович умолял сложа
руки, чувствительно рассказал всю историю Блюма и их
дружбы с самого детства, но Юлия Михайловна считала себя опозоренною навеки и даже пустила в ход обмороки.
— Будет же, будет! — говорила ему Сусанна Николаевна, тщетно стараясь оторвать свою
руку от его губ. — Идите же, наконец, вон, Углаков!.. Вы, я вижу, не стоите
дружбы! — почти крикнула она на него.
Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы не лгали это, — я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на другого, — нам нечем дополнять друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем остаться друзьями, и я хочу подать Вам первый
руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он был искренен с Вами: я сам испытал его
дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней.
—
Дружбу? Извольте! — почти с радостью воскликнула Сусанна Николаевна. — Я готова к вам питать ее и буду вам искренний и полезный друг… Вот вам в том
рука моя!.. — заключила она и, нимало не остерегаясь, сама протянула ему
руку, которую Углаков схватил и начал целовать десять, двадцать, пятьдесят раз.
— Елочка, ты испугала меня, я не знаю, что тебе сказать, я положительно не знаю. Ведь если ты полюбила бы другого, ведь ты сказала бы мне, ведь ты не стала бы меня обманывать, ты пришла бы ко мне и сказала: «Сергеи! Мы оба свободные и честные люди, я перестала любить тебя, я люблю другого, прости меня — и расстанемся». И я поцеловал бы твою
руку на прощанье и сказал бы: «Благодарю тебя за все, что ты мне дала, благословляю твое имя, позволь мне только сохранить твою
дружбу».
— Жизнь наша в
руке божией, боярин. Непригоже стараться продлить ее хитростью боле, чем богу угодно. Спасибо за хлеб-соль, — прибавил Серебряный, вставая, — спасибо за
дружбу (при этих словах он невольно смутился), но я поеду. Прости, Дружина Андреич!
— Вот как! — сказал Иоанн и снял
руку с плеча Серебряного, — это значит, мы не угодны его княжеской милости! Должно быть, с ворами оставаться честнее, чем быть моим оружничим! Ну что ж, — продолжал он насмешливо, — я никому в
дружбу не набиваюсь и никого насильно не держу. Свыклись вместе, так и служите вместе! Доброго пути, разбойничий воевода!
Зачем от мирных нег и
дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он
руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..
Людмила и Саша быстро подружились нежною, но беспокойною
дружбою. Сама того не замечая, уже Людмила будила в Саше преждевременные, пока еще неясные, стремления да желания. Саша часто целовал Людмилины
руки, — тонкие, гибкие пясти, покрытые нежною, упругою кожею, — сквозь ее желтовато-розовую ткань просвечивали извилистые синие жилки. И выше — длинные, стройные — до самого локтя легко было целовать, отодвигая широкие рукава.
— Вот — гляди-ко на меня: ко мне приходило оно, хорошее-то, а я не взял, не умел, отрёкся! Надоел я сам себе, Люба, всю жизнь как на
руках себя нёс и — устал, а всё — несу, тяжело уж это мне и не нужно, а я себя тащу, мотаю! Впереди — ничего, кроме смерти, нет, а обидно ведь умирать-то, никакой жизни не было, так — пустяки да ожидание: не случится ли что хорошее? Случалось — боялся да ленился в
дружбу с ним войти, и вот — что же?
— По крайней мере позвольте мне искать вашей
дружбы! — сказал он, крепко сжимая мою
руку и с каким-то отчаянным выражением в лице.
Осенью, когда я с дачи вернулся в гостеприимные недра «Федосьиных покровов», на мое имя было получено толстое письмо с заграничным штемпелем. Это было первое заграничное письмо для меня, и я сейчас же узнал
руку Пепки. Мое сердце невольно забилось, когда я разрывал конверт. Как хотите, а в молодые годы узы
дружбы составляют все. Мелким почерком Пепки было написано целых пять листов.
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая была известна на приисках под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень любили друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту
дружбу, что бедным женщинам ничего не оставалось, как только вцепиться друг в друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная
рука не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
Благословляя его охладевшею уже
рукою, он сказал: «Юрий! держись веры православной; не своди
дружбы с врагами нашего отечества и не забывай, что Милославские всегда стояли грудью за правду и святую Русь!»
Привстав, он тихонько наклонился и поцеловал эту
руку, как целовал ее часто по праву
дружбы, и вдруг ему показалось, что этот поцелуй был чем-то совсем иным.
— Мне нельзя, понимаешь,
руку мою знают; догадаются, тогда черт знает что со мной сделают!.. Перепиши, сделай
дружбу, я тебе пятьдесят целковых за это дам.
— Николай Степаныч! — говорит она умоляюще, протягивая ко мне обе
руки. — Дорогой мой, прошу вас… умоляю… Если вы не презираете моей
дружбы и уважения к вам, то согласитесь на мою просьбу!
Если брать мерилом
дружбы деньги, что, может статься, будет и не совсем неосновательно, то если бы Истомин попросил у Шульца взаймы на слово десять тысяч рублей, Шульц бы только обрадовался возможности услужить ими своему другу; если бы у него на этот случай не было в
руках таких денег, то он достал бы их для друга со дна моря.
И все он делал хорошо: великолепно управлялся с парусом, стрелял из револьвера прекрасно; был крепок в
дружбе, как и в любви, и фанатически верил в «честное слово». Свои смеялись над ним, что если сыщик, рожа, заведомый шпион даст ему честное слово, что он не сыщик, — Сергей поверит ему и пожмет товарищески
руку. Один был недостаток: был уверен, что поет хорошо, тогда как слуху не имел ни малейшего, пел отвратительно и фальшивил даже в революционных песнях; и обижался, когда смеялись.
Иван Никифорович, с своей стороны, показывал тоже самые трогательные знаки
дружбы и, где бы ни стоял далеко, всегда протянет к Ивану Ивановичу
руку с рожком, примолвивши: «Одолжайтесь!» А какое прекрасное хозяйство у обоих!..
— Именно оттого, что знаю вас, и приглашаю вас завтра, — сказала, смеясь, девушка. — Я вас совершенно знаю. Но смотрите приходите с условием; во-первых (только будьте добры, исполните, что я попрошу, — видите ли, я говорю откровенно), не влюбляйтесь в меня… Это нельзя, уверяю вас. На
дружбу я готова, вот вам
рука моя… А влюбиться нельзя, прошу вас!